Лис Улисс

Кем вы проснетесь, когда вы проснетесь? 
________________________________________________________________________________

Вот я поднимаюсь с утра, тихонько выскальзываю из кровати и иду проверять, как там мой пасынок и дочь — проснулись ли уже? А если проснулись — то здоровы ли? Ничего ли им не надо? Если спят — дохожу таки до туалета, потом мою руки и лицо, проверяю, насколько отрос хаер (есть в этом что-то детское) и не надо ли почистить лицо от щетины. Чищу зубы, иду на кухню выпить воды и в относительной тишине проверить почту. Вдруг научный написал. Потом возвращаюсь в кровать, и любимая уже, наверняка проснулась от моего шебуршения, и хочет сейчас только одного: затащить меня обратно и спать дальше. Иногда у неё получается.

Тогда я просыпаюсь во второй раз, совсем недалеко от первого места, по будильнику, смотрю на часы, пью из веселой прикроватный чашки, одним кликом раскрываю шторы, вторым — прикрываю окно. На несколько секунд отодвигаю от себя вечный рюкзак на все случаи жизни, одеваюсь и, глядя в зеркало, сетую на лишний вес. Потом смотрю, как там Персик в клетке. Кормлю его, тихонько пускаю на пол и убираю грязные опилки, пока сей дух кроличьего любопытства пытается взять штурмом мой рюкзак или кейс для хранения гаджетов. Вываливаюсь в коридор, — сосед уже оккупировал Уолл-стрит моего душа, он почти опаздывает, но всё же успел сделать нам обоим булочек к утреннему чаю (и тут я в очередной раз сетую на свой лишний вес и недостаточную волю). Задумавшись о том, какой ещё курс взять на Курсере и что всё-таки делать с моим неполным средним, над чашкой варварски запаренного улуна я ненадолго погружаюсь в дрёму.

И просыпаюсь от лёгкого тычка в бок локтем: ты заснул, что ли? Поправляю съехавший на нос шлем, в очередной раз чувствую, что котта задеревенела от пота и теперь трёт мне, где только может. Пялюсь на своего невозмутимого соратника, тот одними губами сообщает мне, что герцог здесь, а значит, всё должно быть по высшему разряду. Не то, чтоб наш благодетель — тиран, хотя все властьимущие немного мнят себя богами. Он наоборот, вон, скольких сирых и убогих привечает у себя при дворе каждый день. Но расстраивается бедолага, если видит, что охрана не поддерживает боевого духа. Так, во всяком случае, говорит наш старшина, а ему можно верить. Если будет наше аристократейшество в добром расположении духа — то обязательно придумает какую-нибудь новую странную штуку, пугнёт вражин, и война снова откатится на юг, и снова потянутся ленивые спокойные деньки…

Я просыпаюсь, когда посетительница, наконец, унимает свой поток красноречия насчёт того, какой именно товар она хочет. Не просто ведь другое лицо в найм на несколько часов — а полноценную трансплантацию кожи, хрящей с кого-то помоложе да попривлекательней. И ещё и чтоб на неё в юные годы похожа была. Ну, знаете, мы таким не занимаемся. У нас честный ломбард, и я всегда стремлюсь, чтобы донор вернул свою часть тела в срок, а заказчик не козлел сверх меры. Потому клиентка уходит ни с чем, а на её месте в дверях возникает наш постоянный клиент. Мерзкий, но аккуратный в плане сроков и оплаты тип, безрукий любитель охоты на редких зверей. Подавив внутренний вздох, достаю шуйцу в колбе с полки: а ведь я так надеялся, что сегодня старый мухомор не появится, и можно будет сходить в зал. Видимо, не судьба. Прежде, чем выдать посетителю чек оплаты, я закрываю глаза чуть на более долгий срок, чем положено.

И вновь открываю их, когда понимаю, что риск себя оправдал и провода были таки не под напряжением. С одной стороны, хорошо: не помер. С другой — не очень: непонятно всё же, кто или чтоб обесточило целый квартал. Худо будет, если жители деревни или дикие звери (или даже осторожные во всём, что касается благ цивилизации, древние люди) забредут сюда ночью, в полной темноте. Если не работает уже третий щиток кряду — значит, дело не в щитках. Я собираю инструменты, разворачиваю кресло и медленно еду дальше. Этот квартал — из неудобных. Здесь почти нигде нет пандусов. Пока здесь было много людей, всегда было кого позвать на помощь. Но тогда она была мне не нужна, я был маленький и здоровый, и Гонщиком меня тогда ещё никто не звал. Меня им, собственно, и сейчас никто не зовёт: кроме меня и Белки, который вчера полночи терзал на крыше свой ситар, да так и уснул там на одеяле, здесь на несколько миль вокруг не осталось людей.

Люди молча сидят вокруг меня в полутьме — всполохи сигарет, сопение, наморщенные лбы. Моя паства, мои ученики. Мои сокамерники. Кто-то спрашивает, что будем делать с оборзевшими нациками. Я спрашиваю, а как вы думаете, что надо с ними делать. Ясен хрен, что, — говорит кто-то, — мочить их надо. Но вместо одного замоченного придёт ещё десять, говорю я. Мы не должны переставать защищаться — но мы должны говорить об этом. Тогда замочат нас, говорит кто-то. У нас же фашистское государство, и все об этом знают, просто молчат. И нам надо молчать. Прищучить этих сволочей по-тихому, и всё. Если всё, говорю, делать по-тихому, рано или поздно прищучат нас. Ну и что ты предлагаешь? — говорят. Ну, а что, — говорю. Кто там из вас политический, у кого есть опыт борьбы? Нам срочно нужен кто-то, кто научил бы нас, как сделать так, чтоб об орлеанской общине заговорили не как о банде отбросов, а как о людях. Для начала — просто как о людях. Хера ли ты понимаешь, падре, говорит один из них. Ты вон вообще белый, они тебя будут слушать, пока ты будешь петь по-ихнему. А нас не будут слушать вообще. И кстати, не пошёл бы ты в свои белые города, давай-давай, там тебе наверняка бесплатную клетку дадут на двадцать восьмом этаже, даже с несколькими душами и чистой водой на блок… И прежде, чем я успеваю его успокоить, он вскакивает и бросает меня головой в стену. Прежде, чем вырубиться, я успеваю подумать, что это всё оттого, что он пользуется не лекарствами, которые привожу им я, а какой-то своей дурью, и от этого становится сумасшедшим.

Любимый уже принёс мне шмот для сегодняшнего представления: отличная тёмно-серая тройка с иголочки, спокойный такой галстук, светло-серая рубашка, запанки, булавка, часы. Телефон, белье, носки, туфли. Очки. Расческа. Карточка идентичности: мистер Андерсон. Хмыкаю: лицо у «Андерсона» такое же скучное, как и его ежедневный прикид. Не люблю банковских работников, они все принципиальные мозгоблуды совершенно без собственной воли и воображения. Встав перед зеркалом, начинаю массировать кожу, делая лицо с голографического фото — своим. Пока я одеваюсь, слышу, как он задумчиво мычит что-то из кухни, готовя нам легкий завтрак. Он уже надел форму банковского водителя и ждет, когда я закончу. Это дело простое. Правда, сегодня внимание у меня ни к черту: чуть не забыл родинку на левой ноздре, куда это годится! Придя на кухню жалуюсь: голова болит! «Может, тогда откажемся, котик? Время еще есть. Я позвоню Гарри и…» — «Нет, никто не будет ни от чего отказываться, это непрофессионально. Просто следи за мной сегодня, хорошо?» — «Конечно, котик!» Когда я сажусь на заднее сидение, он целует меня в щеку, закрывает дверь и говорит, что я могу еще немного поспать. И, хоть спать я не собирался, я все же закрываю глаза.

И открываю их на закате. Последние лучи угасающего дня ласкают моё лицо своим теплом. Подо мною скрипит продавленный диван, надо мною на потолке — следы чьих-то тяжелых ботинок. По размеру отпечатка предположу, что это наша гостья развлекалась. Часть домашних еще спят, кто-то ушел на колесах в сторону Мексики, другие угнали на попутках в город. Видимо, мои как раз гуляют: иначе почувствовали бы, пришли общаться. Тихо. Мой ботинок очень сосредоточенно грызет серый в белую полоску кот. Настроение настолько меланхолическое, что мне даже почти не хочется жрать. Однако, холодильник я, как честный «лечащийся» опорожняю весьма скоро и ловко. Гляжу на зеленеющее небо за окном. Мир полон самых неожиданных вещей, и мои путешествия — среди них. Иногда я устаю от них. Но эта усталость совсем иного рода, чем, скажем, усталость от болезни, сопровождавшая мою «первую жизнь», или усталость от постоянной динамики, боев, атак и отступлений, страха за близких и страха перед самим собой, из которого по больше части до недавних пор состояла моя послежизнь. Я устаю потому, что ни черта не могу контролировать. Вселенная, или кто там крутит рулетку прыжков и переходов, милосердна ко мне: я пока не умер. Я никого не убил. Я могу иногда предчувствовать уход, а изредка могу его даже отдалять. Я научился тому, о чем не пишут не только в солидных книжках и лживых газетах, но и в зинах, сделанных отчаявшимися, но верными людьми в темноте на коленке. Я научился смотреть на себя извне. И я всё меньше хочу войны.

…а потом я окончательно выныриваю из сна, который позволил себе в большой перерыв между парами. Оказывается, пара уже идет. Оказывается, эти ужасные люди — мои студенты — целых семь минут сидели молча, чтобы дать мне время поспать. Протерев глаза и потянувшись, я понимаю странную смешную штуку, в которой боялся себе признаться столько лет: кажется, я совершенно счастлив. Вот ведь как бывает.