Населяя мир мужчинами, героями-мужчинами, людьми-мужчинами и их «женщинами, скотом и рабами» — вы совершаете политическое действие. Вы делаете сознательный выбор — стереть половину мира.
Будучи рассказчиками, мы можем выбрать что-то и поинтереснее.

________________________________________________________________________________

Кэмерон Хёрли – американская писательница фантастики и фэнтези, награждённая несколькими наградами, в т.ч. двумя «Хьюго» (одно из них – за это эссе).

Перевод: Tykki
В тексте даётся много ссылок на статьи на английском, если их смысл не очевиден из текста, в скобках дано краткое описание.
Статья изначально ориентирована на коллег по цеху К. Хёрли.

________________________________________________________________________________

Я расскажу вам историю о ламах. Она ничуть не отличается от всех историй про лам, которые вам доводилось слышать, и говорит, что ламы покрыты тонкой чешуёй, как они едят своё потомство, если их не выдрессировать, и как в конце жизни они, словно лемминги, сбрасываются с утёса в бушующее море. В душе они — морские создания, они рождены в море и живут в союзе с ним, как рыбаки, что добывают там себе пропитание.

Все истории про лам, которые вы слышали, говорят об одном и том же. В книжках вы увидите, как бедного обречённого детёныша ламы пожирает кто-то из его буйных родителей. По телевизору — как огромное, величественное стадо чешуйчатых лам потоком льётся в море под ними. В кино — как крутые ламы курят сигары и раскрашивают чешую под камуфляж «Джунгли».

Поскольку вы много раз видели эти сюжеты, поскольку вы знаете природу и историю лам, иногда вы поражаетесь, встречая лам не в медиа-пространствах. У лам, которых вы видите, нет чешуи. И вы не верите своим глазам и шутите с друзьями про «этих чешуйчатых лам», а те смеются и говорят: «Да, ламы все в чешуе!» — и вы забываете, что видели на самом деле.

Вы помните, что ламы, которых вы видели, были шелудивыми, и, если прищуриться, это сойдёт за чешую, а вон та лама вела себя агрессивно с детёнышем, словно, может, собиралась его съесть. И вы забываете лам, которые не соответствуют нарративу в ваших фильмах, книгах, телевидении, о которых рассказывали истории, и помните тех, кто вели себя так, как в историях. Внезапно все ламы, которых вы встретили, подходят под нарратив, который вы каждый день видите и слышите от окружающих. Вы шутите об этом с друзьями. Вы чувствуете, что в чём-то победили. Вы не сошли с ума. Вы думаете так же, как все.

А потом наступает день, когда вы сами начинаете писать про своих лам. И нет ничего удивительного в том, что вы решили писать не о тех мягких, ласковых, не страдающих каннибализмом, которых встречали на самом деле, поскольку знали, что никто не посчитает их «реалистичными». Вы собрали образ лам из историй. Вы создали лам — каннибалов-самоубийц, с чешуёй, покрытой краской.

Писать такие же истории, как и у всех остальных, легче. Тут нечего стыдиться.

Вот только это — ленивый подход, хуже которого быть не может для тех, кто пишет фантастику.

А, и ещё это — неправда.

Как человек, не понаслышке знающий историю (Всё, Что Было До Меня), я страстно интересуюсь правдой: правда — это то, что происходит, даже если мы этого не видим, не верим в это или об этом не пишем. Правда просто есть. Мы можем назвать её как-то по-другому или притвориться, что её не было, но её последствия остаются с нами, даже если мы не хотим о них вспоминать или признавать, что они существуют.

Когда я села поговорить с одним из моих старших профессоров в Дурбане в ЮАР о моей магистерской диссертации, он спросил, почему я хочу писать о женщинах, сражавшихся в сопротивлении. [имеется в виду сопротивление в ЮАР в эпоху апартеида; один из известных лидеров — Нельсон Мандела ]

— Потому что женщины составляли двадцать процентов боевого крыла Африканского национального конгресса! — воскликнула я. — Двадцать процентов! Когда я это узнала, я просто глазам не поверила! И вы знаете — женщины же никогда не входили в вооружённые силы…

Он меня перебил и сказал:

— Женщины всегда сражались.

— Что? — спросила я.

— Женщины всегда сражались, — ответил он. — У Чаки Зулу было военное подразделение, состоявшее полностью из женщин. Женщины участвовали во всех движениях по сопротивлению. Женщины переодевались мужчинами и отправлялись на войну, в море, они активно участвовали в сражениях с тех пор, как существует человечество.

Я не знала, что на это ответить. Меня взрастили в американской школьной системе, постоянно подкармливая теорией об истории Великих Мужчин. История полнилась Великими Мужчинами. Мне пришлось пройти отдельный курс Женской истории, просто чтобы узнать, чем занимались женщины, пока мужчины убивали друг друга. Оказалось, что многие из них управляли странами и придумывали довольно эффективные способы контроля рождаемости, что стремительно сказалось на составе некоторых стран, особенно Греции и Рима.

Половина мира населена женщинами, но редко можно встретить нарратив, который говорит о женщинах не как о людях, с которыми что-то делают, а о людях, которые делают что-то. Чаще женщин описывают как дочь какого-то мужчины. Как жену какого-то мужчины.

Я только что посмотрела реалити-шоу о пилотах, занимающихся перевозками в труднодоступной местности на Аляске, и у всех пилотов там были краткие вступления об их семьях и увлечениях, но единственной женщине среди них досталась только строчка «девушка пилота такого-то». И только когда они во втором сезоне расстались, ей дали собственное вступление. Оказалось, что она живёт на Аляске в четыре раза дольше, чем любой другой пилот, и, помимо того, что она ас, она ещё охотится, рыбачит и взбирается на ледяные стены.

Но нарратив говорил: «лама-каннибал» — и глаза у нас остекленели, и мы перестали видеть в ней что-то ещё.

Язык — могучая вещь, и он меняет то, как мы видим себя и окружающих, в восхитительном и ужасающем смыслах. Все, кто что-то знает о вооружённых силах или обращает внимание, как о войне говорят в новостях, скорее всего, это заметили.

Мы не «убиваем людей». Мы «уничтожаем цели» (или «япошек», или «узкоглазых», или «чурок). Мы убиваем не «пятнадцатилетних мальчиков», но «вражеских комбатантов» (да, любой мальчик от пятнадцати и старше, убитый в атаке беспилотниками, теперь автоматически заносится в списки как «вражеский комбатант». Не мальчик. Не ребёнок.).

И когда мы говорим «люди», мы, на самом деле, не имеем в виду «мужчины и женщины». Мы имеем в виду «люди и женщины-люди». Мы говорим об «американских романистах» и «американских женщинах-романистах» [по ссылке: новости о том, как википедия убрала романисток из общей статьи и создала для них отдельную подкатегорию]. Мы говорим о «подростках-кодерах» и «девочках-подростках-кодерах» [по ссылке: новость о девочке, названной соответственно].

А когда мы говорим о войне, мы говорим о солдатах и женщинах-солдатах.

Из-за такого подхода, когда мы говорим об истории и используем слово «солдаты», это мгновенно стирает сражающихся женщин. Поэтому нет ничего удивительного в том, что народ, проводивший раскопки захоронений викингов, не потрудился проверить, похоронены ли там мужчины или женщины. В захоронениях лежали мечи. Мечи — для солдат. Солдаты — это мужчины.

Прошло много лет, прежде чем кто-то вообще решил проверить сами скелеты, а не просто повторять: «Раз меч — значит, мужик!», и обнаружил свою ошибку [по ссылке: новости о том, как при более пристальном изучении 14 захоронений воинов-викингов, погибших при вторжении в Британию в X в., оказалось, 6 из них — женщины, 7 — мужчины, и в 1 случае нет возможности установить].

Женщины тоже сражались.

На самом деле, женщины занимались всем, чем, как нам кажется, они не занимались. В средние века они были врачами и шерифами. В Греции они… ох, к чёрту. Слушайте. Foz Meadows лучше меня даёт всяческие пруфлинки для жаждущих «доказательств». Давайте сформулируем так: если вам кажется, что женщины чем-то не занимались в прошлом — чем угодно, — вы не правы. Женщины — периодически — даже вводили в привычку писать стоя. И дилдо носили. Так что даже если речь о том, про что всякие юмористы тут же поднимут руку и скажут: «Женщины такого-то делать не могли!» — ну, могли и делали. Интерсексуальные женщины и транс-женщины тоже сражались и умирали, и чаще всего их гендерную принадлежность потом определяли неправильно, а их забывали в анналах. И давайте не забывать, когда говорим о женщинах и мужчинах как о непреложных, «исторических» категориях, что всегда существуют те, кто живут и сражаются между строк. [по ссылке: опровержение статьи о том, что трансгендерность изобрели в XXI веке, с отсылками на древнегреческие, древнеримские и шумерские источники].

Но ничего из этого не соответствует нашему нарративу. Мы хотим говорить о женщинах только в одной роли: роли жены, матери, сестры, дочери мужчины. Я постоянно вижу это в художественных сюжетах. Я вижу это в книгах и по телевизору. Я слышу это в разговорах окружающих.

О, эти ламы-каннибалы.

Из-за этого мне очень сложно писать о ламах, не расположенных к каннибализму.

У Джеймса Типтри-младшего [псевдоним Элис Брэдли-Шелдон] был очень интересный рассказ, «Женщины, которых мужчины не видят». Я прочла его в двадцать лет, и, признаю, мне было сложно понять, из-за чего весь шум. Сюжет вот об этом? Но… это же не сюжет! Всё повествование мы проводим в голове мужчины, который почти ничего не делает, который путешествует с женщиной и её дочерью. Естественно, как и мужчина, мы, читатели, их «не видим». Не понимаем, что, на самом деле, героями рассказа являются они, до самого конца.
Это же была история мужчины. Его нарратив. Мы — часть его истории. Они — просто предметы, мимо которых мы проходили, какие-то NPC в его ограниченной панораме.

Мы их не увидели.

…Когда мне было шестнадцать, я написала сочинение о том, почему нужно оставить запрет на участие в боевых действиях для женщин, служащих в вооружённых силах США. Недавно, перебирая старые бумаги, я на него наткнулась. Я аргументировала то, почему женщины не должны участвовать в боевых действиях, тем, что война ужасна, а семья — это важно, и раз столько мужчин гибнет в войне, зачем нам хотеть, чтобы там гибли и женщины?
Только этим я и аргументировала.
«Женщины не должны отправляться на войну, потому что они там погибнут, как сейчас происходит с мужчинами».
Я получила «отлично».

Я часто говорю окружающим, что я — самая большая мизогинка, осознающая свою мизогинию, из тех, кого я знаю.
Прошлым вечером я писала сцену между женщиной-генералом и мужчиной, которого она посадила на трон. Я начала вписывать туда романтическое напряжение, а потом поняла, какой это ленивый подход. Есть и другие варианты напряжения.

Я вскользь упомянула сексуальное рабство, что мне пришлось вырезать. Я почти сделала так, что он использовал по отношению к ней гендерное оскорбление. Я зарычала, глядя в монитор. Он хотел помочь ей спасти её ребёнка… нет. Её брата? Ладно. Она собиралась его предать. Ладно. У него были жёны, которые умерли… фу. Нет. Ближайшие советники? Друзья? Может, кто-то просто… от него ушёл?

Даже когда я пишу об обществах, где сексуальное насилие — редкость или где нет сексуального насилия против женщин, я обнаруживаю, что следую всё тем же избитым клише и мотивациям. «Ну, вот злодей, и мне нужно, чтобы с вот этой героиней случилось что-нибудь травмирующее, так что пусть он у меня её изнасилует». Такое реально было в первом черновике моей первой книги, описывавшей жестокое общество, где женщины превосходят мужчин в количестве 25 к 1. Потому что, конечно же, Так Принято.

Я вообще недавно посмотрела сериал, где вроде как был сюжет о молодой девушке, пережившей травматичный опыт, но, на самом деле, это просто туда вбросили, чтобы два героя-мужчины этого сериала могли затеять ссору на эту тему, споря, кто из них виноват в том, что в ней случилось. Другого настолько вопиющего стирания героини и её опыта мне в последнее время не попадалось. Она в буквальном смысле стояла в той же комнате, что и они, пока они ссорились из-за её ситуации, показывая зрителю всякие подробности о них, как о персонажах, а она потихоньку растворялась на фоне.

Мы забываем, в чём история. В наших историях мы стираем женщин, которые в нашей жизни — могучие, решительные, умные, пугающие люди. Женщины могут пырнуть ножом, искалечить, убить, вести за собой, управлять, владеть и руководить. Нам это известно. Это наш повседневный опыт. Мы это видим.
Но вот какой у нас нарратив: двое мужчин громко спорят в комнате, а женщина шмыгает носом в углу.

Что такое «реализм»? Что такое «правда»? Окружающие говорят мне, что правда — это то, что они пережили. Но проблема в том, что иногда сложно отделить то, что мы пережили, от того, как нам это описали, или того, что мы должны были пережить. Мы — социальные создания, и нам свойственно ошибаться.

В случае кризиса средний человек спросит 4 разных мнения прежде, чем сформировать собственное, прежде, чем начать действовать. Можно выдрессировать людей, чтобы они быстро отвечали на такие ситуации, с помощью яростной муштры (как в вооружённых силах), но в основном 70% людей предпочитают просто следовать повседневной рутине. Нам нравится наш нарратив. Нужна тьма доказательств и, что ещё важнее, слова многих, многих, многих людей вокруг нас, чтобы мы начали действовать.

В больших городах это видно постоянно. Это поэтому люди дерутся и нападают на кого-то на тротуаре, где полно народу. Это поэтому людей убивают средь бела дня, а в дома вламываются даже в тех районах, где мимо всё время кто-то ходит. Большинство просто не обращает внимание на всё, что выходит за рамки обычного. Или, ещё хуже, надеется, что кто-то другой этим займётся.

Я помню, как ехала поездом из Чикаго, и в вагоне со мной был ещё десяток людей. В другом конце вагона с сиденья внезапно свалился мужчина. Просто… взял и упал в проход. У него начались конвульсии. Между ним и мной было трое человек. Но никто ничего не сказал. Ничего не сделал.

Я встала, произнесла: «Сэр?» — и пошла к нему.

И вот тогда все задвигались. Я крикнула, чтобы кто-нибудь сзади нажал на кнопку вызова машиниста, чтобы на следующую остановку вызвали скорую. После того, как я встала, со мной на помощь мужчине внезапно пошли ещё трое или четверо.

Но кому-то нужно было пошевелиться первым.

В другой раз я стояла в переполненном, битком набитом вагоне, и увидела, как молодая женщина рядом с дверью закрыла глаза и выронила бумаги с папкой на пол. Её со всех сторон стискивали другие люди, и никто ничего не сказал.

Она начала обмякать. «С вами всё хорошо?» — громко спросила я, наклоняясь к ней, и тогда оглянулись и остальные, она оседала на пол, началась суета, кто-то спереди крикнул, что он врач, и кто-то уступил ей место, и люди двигались, двигались, двигались.
Кому-то нужно стать тем, кто скажет, что что-то не так. Нельзя притворяться, что мы этого не видим. Потому что людей убивали и на людей нападали на углах улиц, где слонялись сотни других людей, и все притворялись, что всё нормально.
Но попытка притвориться, что всё нормально, не превратила ситуацию в нормальную.
Кому-то нужно указать на происходящее. Кому-то нужно заставить народ двигаться.

Кому-то нужно действовать.

Я в первый раз выстрелила из оружия в старшей школе, дома у моего парня: сперва из винтовки, потом из обреза. С тех пор я достаточно наловчилась обращаться с глоком, с винтовкой у меня всё ещё всё ужасно, и мне представилась возможность пострелять из АК-47, любимого оружия революционных армий по всему свету, особенно в восьмидесятые.
Я сбила свою первую 90-килограммовую грушу ударом кулака в двадцать четыре года.

Удар значил для меня больше. Стрелять могут все. Но теперь я знала, как правильно бить что-то в лицо. С силой.

Пока я росла, я узнала, что женщины выполняют определённые роли и делают определённые вещи. Не то чтоб у меня не было прекрасных ролевых моделей. Женщины в моей семье — трудолюбивые матриархи. Но истории, что я видела по телевизору, и в кино, и даже во многих книгах, говорили, что они — аномалии. Они были пушистыми ламами, не склонными к каннибализму. Это такая редкость.
Два года в Южной Африке и ещё десять после возвращения в Штаты я провела, изучая всех сражавшихся женщин. Женщины сражались во всех революционных армиях, как я обнаружила, и эти армии часто состояли из подразделений, где было 20-30% женщин. Но когда мы говорим «революционная армия», о чём мы думаем? Какой образ перед нами предстаёт? Подразделение перед вашими глазами состоит из трёх женщин и семерых мужчин? Шестерых женщин и четырнадцати мужчин?

Во время Второй Мировой войны женщины не только делали бомбы и ружья — они брали ружья, ездили на танках и управляли самолётами. Гражданская война, революционная война — покажите мне любую войну, и я покажу вам пример, когда женщина взяла шляпу и ружьё и отправилась в бой. И, да, Чака Зулу нанимал в бойцы и женщин. Но когда мы говорим «бойцы Чаки Зулу», какой образ мы создаём в мозгу? Думаем ли мы об этих женщинах? Или как раз их мы не видим? И если бы мы включили их в наши истории, люди бы сказали, что они «нереалистичны».

Конечно же, мы говорим о женщинах, бывших с Чакой Зулу. Когда я погуглила «женщины, сражавшиеся с Чакой Зулу», я всё узнала о его «гареме из 1200 женщин». И о его матери, естественно. И ещё вот эта фраза не теряла популярности: «Женщины, скот и рабы». На одном дыхании.
Легко думать, что женщины никогда не сражались и никогда не правили, когда нас никогда не видят.

Какая разница, если мы рассказываем всё те же прежние истории? Если делимся всё той же прежней ложью? Если женщины сражаются, и правят, и половину небосвода на себе держат, как истории повлияют на правду? Мы не изменим правды тем, что уберём кого-то из её описаний.

Так ведь?

Истории говорят нам, кто мы. На что мы способны. Когда мы идём искать истории, мы, мне кажется, во многом идём искать себя, пытаемся обрести понимание жизни и людей вокруг нас. Истории и ещё язык рассказывают нам, что важно.

Если женщины — это «суки», «дырки» и «шлюхи», а люди, которых мы убиваем, — это «узкоглазые», «япошки» и «чурки», то они не по-настоящему люди, правда? Так их легче стереть. Легче убить. Не обращать на них внимания. Развидеть.

Но в тот момент, когда мы заново представляем мир как шумный улей индивидов с самыми разнообразными гендерами, сложным полом и уникальными, страстными нарративами, которые ещё никто не рассказывал, — на них становится труднее не обращать внимание. Они больше не «женщины, скот и рабы», но активные участники своих собственных историй.

И наших тоже.

Потому что когда мы решаем что-то написать, мы рассказываем не какую-то обособленную историю. Она принадлежит им. И вам. И нам. Мы все существуем вместе. Всё происходит здесь. Всё мутно, запутанно, сложно и часто трагично и ужасно. Но если не обращать внимание на половину и притворяться, что женщины живут и жили только в одной роли — как продолжение какого-то мужчины, — это не просто единичное стирание, но политическое стирание.

Населяя мир мужчинами, героями-мужчинами, людьми-мужчинами и их «женщинами, скотом и рабами» — вы совершаете политическое действие. Вы делаете сознательный выбор — стереть половину мира.
Будучи рассказчиками, мы можем выбрать что-то и поинтереснее.

Я могу вам круглые сутки рассказывать, что у лам есть чешуя. Могу вам картинки нарисовать. Могу переписать историю. Но я — всего одна рассказчица, и моя ложь не станет нарративом, если вы со мной не согласитесь. Если не будете писать то же, что и я. Если тоже не купитесь на мой ленивый подход к нарративу и не увековечите его.
Вы должны принять участие в этом стирании, чтобы оно произошло. Вы, я, все мы.

Не позволяйте этому случиться.

Не ленитесь.

Ламы скажут вам спасибо.