Юрий Кибиров
В общем, у меня сначала было детство.
Длилось оно очень долго.
И всё это время мой папа очень любил слушать Высоцкого.
И вот поэтому всё моё детство в доме у нас стояли три-четыре чужих магнитофона – это с 76 года и до официального признания Высоцкого году в 87-м. Я обожал с ними возиться, изучать управление, что куда втыкается, символику эту… кружочки, стрелочки, значочки… там же на некоторых было до десятка гнёзд сзади – радио, звукосниматель, микрофон, магнитофон, всё такое. В семь лет я давал отцу сто очков вперёд во всей этой электронике.
А ещё я помогал отцу разбирать слова песен. Вопрос, наверно, не в качестве слуха, а просто в свежем взгляде. До сих пор помню, что «охоту на волков» и «отдай мой каменный топор» мы разбирали вдвоём.
А любимая песня лет в пять у меня была «Ещё не вечер». Там, где под гитару, быстрым таким перебором. Лента на этом месте была измотана в хлам и сорок раз переклеена. Пресловутый Тип-6. Я уже сам нажимал на кнопки «Дайны» и перематывал на начало. Научили на свою голову.
«Дайна» – прибалтийский катушечный магнитофон. Его купили, когда мне было года полтора. Там была скорость 2 сантиметра в секунду. Очень экономно. Родители почти не переходили на «девятку». «Двойка» их устраивала. Теперь эти записи практически невозможно прослушать. По всем понятным законам физики сигнал на такой скорости писался ДОХЛЕНЬКИЙ совсем. Плёнки были советские.
Но я всё же слышал несколько раз, когда пытался оживить этот аппарат – «Юрочка! как кричит коровка? – муууу». И т.д.
Многократно перезаписывая свои и чужие ленты, отец проверял качество записи очень просто: врубал запись на предельную громкость и слушал – шумы, искажения, всё такое. Он у меня историк, гуманитарий, и мысль о том, что любое аналоговое копирование – это потеря качества, была ему чужда. Кажется, только к 87 году он окончательно убедился, что многократным переписыванием УЛУЧШИТЬ запись нельзя. А сколько было положено сил.
Когда мне было лет десять, он наконец купил наушники. Мы с мамой перестали подпрыгивать по ночам. А самое главное – когда я лет в семнадцать сам уже полез в его кассеты и попробовал послушать – ТАМ БЫЛО СТОЛЬКО НОВОГО… И оно ТАК накрыло… Ну вот, с тех пор я слушаю всё это сам. Отец как-то остыл. Ну то есть изредка под настроение просит меня поставить, а чтоб самому что-то искать, сравнивать, разбирать – уже нет. Да и сколько можно.
Но до того, как я нацепил эти наушники, было ещё кое-что.
Во-первых, приблудилась кассета голосистого мужика, который тоже пел под гитару. Отец какое-то время крутил её, приходя на обед из школы, в которой работал директором. Пытался уловить, не приближается ли этот дядя хоть каким-нибудь боком к Высоцкому. А то больно много разговоров. Решил, что нет.
Больше кассет Розенбаума отец домой не приносил.
Но в мою неокрепшую душу запала мысль, что бывают на свете и ещё песни. И даже не совсем плохие.
Кассета до сих пор у меня – мне кажется, лучше этой записи у Розенбаума не было. Домашняя какая-то. Барин, не трожь. Тройка. Два червонца оборвав с куста. Селезень. Всё такое. Драйв.
Мы её с мамой потом долго крутили – когда отец вынес свой вердикт и отдал нам на растерзание.
Но это так был – первый звоночек. Без особых последствий. Всё-таки я считал, что, раз у меня нет слуха (это было достоверно на 100%), то и всерьёз интересоваться песнями мне не подобает. Кроме песен Высоцкого, да и то потому, что их слушает отец. Не знаю, кто мне это в голову вбил. Возможно, я сам. Всегда был стеснительным ребёнком, боящимся залезть туда, куда рылом не вышел.
Хотя залезть хотелось, хотелось.
К родителям приходили жутко взрослые бывшие их ученики, лет, страшно подумать, двадцати, не меньше… От них пахло одеколоном. Иногда приносили гитару и пели что-нибудь такое… чего нигде не услышишь.
Мама записывала их на катушечный магнитофон – «для истории».
Я тайком крутил эти ленты, жутко завидуя умению бренчать по струнам и мурлыкать «сноооова очарованным пройдуууу-мммм по дороге рааазочарований…»
Мне хотелось уметь так же.
И ходить в свитере к бывшим учителям, и пить чай с вареньем, и говорить о поэзии, и пахнуть одеколоном.
Но слушать я всё равно ничего не слушал. Стеснялся. Да и – как я теперь понимаю – нечего было слушать-то.
Гром прогремел следующим образом.
Двоюродный мой братец, старше меня лет на 10, время от времени присылал любимой тётке – моей маме – всякие «запрещённые» записи, коих у него всегда откуда-то было в избытке. Главной изюминкой, я так понимаю, была именно «запрещённость», или трудность доставания. Как иначе объяснить соседство Миши Шуфутинского и Любы Успенской с «Примусом» и «Машиной времени» – я не знаю. Первые двое тогда были в Америке, вторые – гм. В общем, в «Мелодии» это всё не лежало. Конец застоя.
Короче, пришла нам в подарок летом восемьдесят затёртого года кассетка (нефиговая, JVC, 90 минут!) со всяким разухабистым шансоном. Типа чтобы тёте было чем развлечь гостей на приближающемся дне рождения.
Представляла собою кассетка весьма трогательный сборник. Прошедший, между прочим, цензуру маминой сестры, то есть мамы брата, моей, значит, тёти. В результате этой цензурной правки я до сих пор не знаю, о чём же поётся в третьем куплете песни Новикова про извозчика. Такая потеря. Тётка решила, что это неприлично, и с микрофона записала туда своё поздравление. Помимо Новикова, записаны там были Токарев, Шуфутинский, Кузьмин, Барыкин, Кальянов…
А ДОБИТА кассетка была сольными записями Макаревича.
Семь песен.
Позже, в институте уже, мой шеф по дипломной работе, увлечённый классической музыкой, пытался затащить меня на какой-то виолончельный концерт… В ответ на моё вяканье о том, что-де немузыкальные мы, образования ноль, что я там ничегошеньки не пойму и тд., он сказал: знаешь, <тут некая забытая мной великая фамилия – Ю.> говорил, что существует только один критерий, по которому можно оценивать музыку: если по коже БЕГУТ мурашки, значит – музыка ХОРОШАЯ. Точка. Ничего больше значения не имеет.
Ну вот, я этого не знал тогда, в восемьдесят затёртом, поэтому то, что произошло с моим организмом, меня просто несколько НАПУГАЛО.
Стада мурашек. Табуны. Орды.
Песню и сейчас считаю очень неплохой, между прочим.
А уж тогда…
«…И что на крик никто не обернётся
И раненым не принесут воды
От этого вода уйдёт на дно колодца
Уйдёт, как предвещение беды,
Уйдёт на дно – и больше не вернётся.»
О.
В общем-то, тут я и попал.
Потому что нет ничего глупее, чем когда у тебя есть любимая группа, но ты живёшь в посёлке в семидесяти километрах от Астрахани, а Астрахань в полутора тысячах километров от любимой группы. И на дворе – восемьдесят затёртый год.
К счастью, ученики моих родителей успели поездить по стране, попеть на слётах КСП, пожить в палатках и походить на всякие интересные концерты. Они приезжали в гости и иногда, иногда, но всё же пели песни Макаревича. Увы, постоянство теперь не в цене, увы, не в цене обещанья. Нас ветром разносит по этой земле. Какие уж тут прощанья. Какие уж тут прощанья.
Меня никуда не разносило, я был самым омерзительно-домашним толстым беспроблемным ребёнком-отличником, какого только можно себе вообразить, но прошибали меня эти песни – жуткое дело.
Не знаю, почему.
Ааа, на той кассете ещё была песня «Здорово, Миша».
Очень смешно. Я же там НИ СЛОВА не понимал.
«А помнишь, Миша, семьдесят второй,
И психодром, и сейшен в Лужниках
Как двери вышибали головой
Как фаны нас носили на руках.»
Так я (чур не ржать!), я, наивный книжный советский ребёнок, искал слова «психодром«, «сейшен» и «фан» в Большой Советской Энциклопедии, да ещё и смотрел статью про Лужники, чтоб узнать, что же там всё-таки было в 72-м.
Охо-хо.
Хорошо хоть догадался, что «бабки», «голяк» и «башлять» я в энциклопедии не найду.
Потом вышел фильм «Начни сначала».
Думаю, до крайности идиотский.
Мне потом не выпадало случая его пересмотреть.
Там Макаревич играет никем не понятого гения с гитарой, а Игорь Скляр – попсовика, поющего «Комарово». Т.е. Салтыкова в Брате-2 – это уже повтор.
Мы ездили с мамой в Астрахань, чтоб посмотреть.
Потому что в посёлок новые фильмы почти не привозили, только индийские разве что.
В фильме Макаревич стыдливо поёт «Варьете» в таком варианте:
«Её утро – наш вечер
В канкан как в капкан
Это ей работа
А нам балаган»
Ну и так далее.
А ещё Макаревич там устраивает избиение торговцев во храме, то есть вот приходят к нему всякие НУЖНЫЕ люди смотреть на видаке Высоцкого… Видак приносит Скляр, кстати… Высоцкий (съёмка для Кинопанорамы) поёт «Я не люблю». Макаревич проникается и всех к едрене матери вышвыривает. Двуличных. Корыстных. К чёртовой бабушке. Вместе с видаком. Шквал пафоса, одним словом.
Но зато – песни. Можно было послушать. И посмотреть на автора. Типичный компромисс советских времён. Традиции, заложенные «Вертикалью».
Кажется, там, в фильме, всё плохо кончилось. Не стал Макаревич звездой, нет.
То ли дело в жизни.
Потом – конечно, потом была пластинка «В Добрый Час», причём сначала нам подсунули «Синюю Птицу» (группа такая) в конверте МВ. Я прослушал целую песню, пытаясь понять, почему же это ТАК непохоже на сольного Макаревича. Едва не разочаровался на всю жизнь. Песня называлась Подземный Переход. Как и вся пластинка «Синей птицы». По странной иронии, автором второй песни значился некий А.Макаревич. Пластинку это не спасло.
А на Добром Часе любимым номером был Скворец.
Потом были Реки и Мосты. Два диска. В стране с дураками, дорогами и плановой экономикой выпустить две части двойного альбома на двух разных пластинках… не склеенных в одну книжку то есть… ооо, это они очень плохо придумали.
Второй диск мне снился по ночам. Был настигнут случайно, через полгода после первого. Ещё раз пришлось подивиться советской антиалкогольной цензуре. Вагонные споры – последнее дело, и каши из них не сварить. Но поезд идёт, в окошке стемнело, и тянет поговорить.
Как-то тогда было понятно, что так НАДО.
Розенбаум, кстати, даже потом цитировал Ильича, говоря, что есть компромиссы – и компромиссы. И что-де спеть «если ты меня мой друг дождёшься» – это из двух компромиссов как раз тот, который хороший.
Бог им судья. Всем очень хотелось винил. Одним записать, другим – купить.
Помимо пластинок – были какие-то случайные записи с ТВ.
До сих пор помню, как в какой-то Кинопанораме Макаревич спел песенку про то, что «из города уехало кино». Там было что-то о том, что девушек из этого городка уже никто не позовёт в столицу, «и даже не отснимут в эпизоде, но главное – что не возьмут в Москву.»
Повтор этой панорамы я прозевал. Или что-то в этом духе. Может, снова чего-то постеснялся, не переключил вовремя.
До сих пор думаю, куда делась та песня.
Вообще нигде не встречалась.
В моей жизни обычно так не бывает. Обычно всё находится. Хоть и поздновато порой. С тревогой ожидаю, что услышу эту песню на смертном одре.
Время шло, из Макаревича пора было уже вырастать понемножку, но я всё как-то не. Потому что опять же – куда?
Однажды воскресным утром отец задумчиво сказал: жаль, магнитофон не был наготове… я бы записал… выступал такой странный парень. Очень остроумный и приятный. Мне понравился. Но песен я не понял, хорошо бы переслушать. Как же, как же… На Б фамилия… или на Д… какая-то простая…. знаешь, так занятно говорил.
Я пошёл и взял с телевизора программу. Посмотрел – суббота, вечер.
Там было написано: Музыкальный ринг. Б.Гребенщиков и ансамбль «Аквариум».
Всё воскресенье я слушал рассказы отца о воде, в которую зрители хотели положить музыканта, ну и всё в таком духе.
А через какое-то время, когда магнитофон был наготове, отцу позвонили и сказали: твоего друга показывают, включай ящик! Так ему всегда говорили, когда по телевизору показывали Высоцкого. В этот раз отличился «Музыкальный Киоск», который вообще-то был про классическую музыку… Пока наш ящик – Чайка-711 – нагревался, песня почти закончилась. Показывали последнюю киносъёмку, «Кони привередливые».
Обычно такими «неклассическими» номерами передачу заканчивали. Десерт. Но, видимо, Высоцкого уже считали классикой, потому что номер был не последний. После него, вот так вот сразу, ведущая сказала – знаете, дорогие зрители, мы получаем очень много писем по поводу Музыкального Ринга с группой Аквариум…
… я сказал отцу – о, ты мне о нём рассказывал, смотри…
…дальше пошло несколько лестных отзывов о песнях Гребенщикова…
…лестно отзывался, в частности, Булат Окуджава, так-то!…
… а потом ведущая улыбнулась и, сказав «вы об этом нас просили» (слова остались на плёнке), уступила экран худощавому БГ.
ПОКА НЕ НАЧАЛСЯ ДЖАЗ.
Я записал эту песню для отца. Смешно, да?
Отец с двух попыток сказал, что он никогда этого не поймёт, но парнишка всё равно очень умный и талантливый.
А я, я.
Я вообще ни бельмеса не понял.
Слушал как заворожённый.
Часами.
Одну песню.
Думая, что, может, это шифровка. Или задача. Или загадка.
Что я тогда знал. Ничего.
Но в любом случае – оторваться я не мог.
Так и слушал. Макаревича – и «Пока не начался джаз».
И это издевательство длилось до 87 года (ага, пошли даты).
Вышел винил Аквариума. Первый. Со статьёй Вознесенского. Доехал до нашего посёлка. Я его купил. Остальные сорок девять дисков из коробки, думаю, до сих пор валяются где-нибудь там… под руинами магазина «Культтовары».
Пошли статьи в Комсомолке.
В журнале Юность.
В журнале Аврора.
Я узнал, что кроме Аквариума и Машины Времени есть ещё много групп.
Очень интересных.
Я даже мог почитать их тексты.
Но услышать их Я НЕ МОГ. ГДЕ?!!!
Господи, какое это было идиотское время. И какое это было счастливое время.
Зимой 87/88 я заметил, что есть такая программа – Взгляд. Сначала она была просто «информационно-музыкальная программа», без названия. Тогда была мода на всё информационно-музыкальное. Одна такая программа в вечернем эфире уже была – «До и После Полуночи» со снобом Молчановым в белом костюме. Молчанов шёл по субботам.
Эта, новая, выходила по пятницам. Поздно.
Однажды я увидел, что там показывают старую съёмку Машины Времени. «Марионетки».
С этого вечера я сидел перед телевизором ночи напролёт, с магнитофоном наготове.
Отец ненавидел пятничные вечера.
Думаю, со времён моего крикливого пелёночного младенчества у него не было столь мучительных ночей.
Потому что, во-первых, ещё была разница с Москвой – в час. И разница отнюдь не в пользу поспать. Она только после перестройки как-то… нивелировалась. А во-вторых, наш тогдашний генсек оч-чень любил поговорить, отчего невинная программа Время растягивалась почти каждый день на полтора-два часа. Так что Взгляд заканчивался порой в три ночи – для тех времён немыслимо поздно.
Зато я уползал спать счастливым – на кассете было одним-двумя трофеями больше. Наутро трофеи заслушивались до дыр, заучивались наизусть.
При этом приходилось будить отца: пока я смотрел телек в его комнате, он спал в моей.
Это были годы русского рока на ТВ. Для меня, по крайней мере. Шевчук во «Взгляде», Цой в «До 16 и старше», БГ с Городом Золотым в «До и после полуночи»… Имена, имена… АукцИон, Крематорий, Адо, Дети, Агата Кристи… Алиса, Телевизор, Чай-Ф… Вежливый Отказ, АВИА, Игры, Звуки Му, Центр… «клипы», снятые в студии, из которой час назад ушли дикторы… фрагменты фильма Алексея Учителя «Рок»… интервью с БГ… много интервью… Белка Интернейшнл, Радио сайленс… И вот мне приснилось, что сердце моё… Имя: Вертинский. Мама надоедала разговорами и скучной пластинкой, а сейчас я сам готов землю рыть, чтоб найти. Потому что БГ спел, потому что снова мурашки, а он вдруг говорит – Вертинский это….
Жизнь от пятницы до пятницы.
Лечь на обследование по линии военкомата – катастрофа.
Извели всех врачей, чтоб выписаться пораньше. К пятнице.
Чтоб магнитофон наготове.
Поехать летом к родственникам в Осетию и Ставрополье – трагедия. Вы с ума сошли?! Пропадёт сразу две пятницы! Хотя не виделись лет десять – с бабушкой, по крайней мере. Родители непреклонны – ехать надо. Поэтому с собой берётся кассетный магнитофон Романтик – это не диктофон за пазухой, нет, это такой гробик вертикального покроя, занимающий всю наплечную сумку. И вот я с ним еду. Одна пятница – в Осетии, там меня ждёт Борзыкин с «Отечеством Иллюзий.» Следующая – уже в Невинномысске, там Машина Времени с «Завтра будет новый день», каковым «днём» я ПРЕДОСАДНЕЙШЕ затёр кусок записанного три пятницы назад БГ – «То, что я должен сказать».
И в сумке – купленный по дороге миньон Майка «Белая полоса», и журнал «Кругозор», а в нём на гибком диске – Наутилус с прямо-таки неприличным Аленом Делоном… я слушаю всё это у бабушки на радиоле пятидесятых годов, там внутри какой-то пассик уже рассохся, рассыпался в пыль, как Глен Ранситер, мы чего-то изобретаем, Ален Делон блеет и мычит, но я счастлив, да. А в Невинномысске – диск-гигант (о!!! почти забыл это слово… их ещё так называли, обычные винилы… в противовес миньонам, видимо) Аквариума, «Радио Африка»… Слушаю, ничего не понимаю, просветляюсь. Думаю, так слушают нашу речь грудные дети. Ничего не понимают, но где-то это всё накапливается, раскладывается, раскрашивается – становится словарём. Ом. Хо-хом. Ом. Хо-хом. Кукум-фифи. Фи.
А ещё в Невинномысске я наконец добрался до коллекции пресловутого двоюродного брата – ого, он не терял времени… теперь там – помимо непременного шансона – были и Кино, и Наутилус, а уж Машины-то Времени – так просто завались. И даже сольного Макаревича – непочатый край. Думаю, я ему (брату) тогда порядком надоел. Романтик-то всё ещё был со мной. В сумке. Я так и приходил в гости.
А ещё – в Ставрополе в киосках звукозаписи я нашёл то, чего в Астрахани тогда не было и в помине… заветные кассетки МК-60-8, хромовые, с наклеечками «Кино-88», «Алиса-88», квадратики бумаги, пишмашинка, канцелярский клей. Кассет я тоже привёз предостаточно.
В общем, не поездка, а свадьба сына тов. Подгорного.
Жить от пятницы до пятницы стало веселей, было что слушать в промежутках.
Назвать любимую группу стало уже практически невозможно.
Астрахань понемногу нагоняла Ставрополь. Кассеты, винилы, запись на заказ всякой экзотики вплоть до «Миссии Антициклон», г. Магадан…
«Мелодия» пиратствовала напропалую. Записи Тропилло выпускались исполинскими тиражами.
Я поступил в пединститут и корчил из себя непонятого Байрона. Там никто не слышал даже про ДДТ. И услышать не стремился.
Кстати про институт. Занятия по педагогике проходили нетрадиционно. Однажды нам задали подготовить материалы о различных неформальных объединениях молодёжи. Один из наших взялся за митьков. Долго объяснял нам разницу между видаками и шмудаками. Очень серьёзно. Я буду помнить это всегда.
Мне же – ха. Мне достались хиппи.
Я говорил много и чуть не со слезой.
Не помню, где брал литературу. Но брал. Там было про шестидесятые. Всё такое.
Были дополнительные вопросы.
Меня спросили, бывают ли хиппи сейчас и, в частности, в нашем городе.
Я сказал – чёрт его знает. Вроде нет.
Преподавательница педагогики загадочно ухмыльнулась.
Была она тёткой молодой и стильной. Думаю, с кем-то из местных хиппи она была знакома не понаслышке.
Я же не был знаком ни с кем. Всё шло как раньше.
Пошло всякое такое кино. Игла, Асса, Взломщик. Люди писали письма в газеты, спорили, легко ли быть молодым.
ТВ вообще поражало своей смелостью.
Питерская ведущая Тамара Максимова зазывала в студию людей, с мизинцем которых не смогла бы поддержать интересный разговор, но если б не она – то мало ещё кто, к сожалению. В прямом эфире корчился Пётр Николаевич Мамонов, Роман Суслов из Вежливого Отказа смирно объяснял, что занимается профанацией тоталитарного героизма, Вася Шумов, выпячивая челюсть, чеканил, что он сын советского офицера и честь Родины для него – святое… Весёлкин норовил показать то, что в прямом советском эфире до него никто не показывал, Максимова обливалась холодным потом и держала палец на выключателе, но всё обошлось… Фёдоров на каверзный вопрос о пластинке «Я стал предателем», выпущенной во Франции, говорил, что это троянский конь в стане французской буржуазии…
Пауза-запись-пауза-запись-пауза – кнопка мягко вдавливается в корпус, мягко отжимается, крутится плёнка, меняются кассеты.
Пятница, пятница, пятница.
Конвейер.
Весь этот налаженный ритм порушился, когда один приятель, о котором разговор отдельный, принёс мне кассету и сказал – тут ТАКОЕ… ты только потише сделай.
Это была Гражданская Оборона.
С первых строк осатанелой скороговорки – я-лю-блю-голубые-ладони-и-железный-занавес-на-красном-фоне… – всё стало понятно.
По пятницам такое не показывали.
Всё остальное как-то сразу закончилось.
Когда обжигаешься – перестаёшь чувствовать оттенки.
Летов, Летов, Летов.
Коммунизмы.
Янка.
Вся честная сибирская компания.
Гад приятель – привёз заразу из Питера. У нас опять-таки – про ДДТ уже знали, а вот про ГО…
Мне приходилось ждать, когда этот тип снова поедет в никуда с десятью копейками в кармане искать на свою задницу приключений, вернётся заматеревший и довольный, будет врать о знакомстве с Кинчевым и небрежно вытряхивать из сумки – чёрные, замусоленные, без этикеток… Абсолютно крейзовые подборки… Ничего общего с дискографией…
Русское поле экспериментов.
Этот же приятель повёл меня на Пушку однажды.
Я понял, почему так загадочно усмехалась наша педагогичка.
Всё стало очень интересно.
На Пушке меня знали как Юру-фотографа.
На стене у меня висели огромные портреты Летова. Увеличенные с привезённых приятелем кассетных обложек.
Я стёр практически все свои старые плёнки.
Всё шло по плану.
Года через два только я купил пластинку Крематория – «Зомби» – и подумал, что, в принципе, в мире есть ещё немножко всякой музыки – помимо ГО. Снова появились оттенки. С Зомби, в общем, вернулась жизнь, ага.
Где-то тут, между песнями, Пушкой, фотками и институтом, в какую-то передышку, я поставил одну из отцовских плёнок с Высоцким – и всё окончательно стало на места.
Выбрав время, я переслушал ВЕСЬ архив отца, и, выбрав ещё одно время, перекатал себе на кассеты всё, что хотел иметь под рукой. В основном – не заслушанные в детстве раритеты. Но не только. Очень странное это было чувство: когда запись вроде знаешь до последнего щелчка на плёнке, но слушал-то последний раз ещё до наушников, и много чего не понимал. А сейчас слушаешь то же самое – но ПОНИМАЕШЬ.
Помню канитель со скоростями. Ужасно.
Последний оставшийся к тому времени живым катушечный агрегат крутил плёнку со скоростью примерно 0,9 от стандарта. Высоцкий басил. Длительность песен, писанных с винила, близко не совпадала с той, что на конверте.
Что делал я. Брал синий скотч. Наматывал его на тонвал. Слушал. Если ускорение казалось недостаточным – наматывал ещё слой. Наматывать надо было гладко, чтоб не было биений по звуку. Стык должен был быть ювелирным. Обычно после этого удавалось записать 2-3 песни. Потом скотч нагревался от тонвала, который нагревался от мотора… и сползал, разумеется.
Штук шесть кассет таким манером записал. Причём это – выборки.
Сейчас мне лень списать звук на диск и слегка поправить саундфоржем. Дали бы мне саундфорж ТОГДА.
Ну а ещё немножко спустя, в последний – перед долгой разлукой – свой приезд в Астрахань этот же приятель забросил мне кассету Умки. Сказал – тебе ОБЯЗАТЕЛЬНО понравится. И исчез на семь лет.
Мне обязательно понравилось. Дневник Дуни Кулаковой.
Через два года он будет растащен Ямайкой на афоризмы, цитаты, жаргон, прибаутки и мат. А через семь и вовсе перевернёт мой мир.
А пока – я его просто слушал.
А Ямайки – не было.
Вот с таким примерно багажом я встретил третий номер Контркультуры.
Номер был оранжевый.
Там было интервью Летова.
Всеобъемлющее.
Итоговое.
Обо всём.
И я его прочёл.
Больше мне, в общем, сказать нечего.
Думаю, на этом история духовных прозрений, небывалых откровений, прорывов в седьмые небеса, сдвинутых гор и сожжённых мостов – заканчивается.
Начинается Ямайка, то есть – Уфа, Грозный, Магнитка, Уренгой и Иерусалим, нашедшие себя и друг друга на окраине Астрахани, а также – Дорз, Эренбург, бодиарт, картины маслом по металлу, стихи на магнитофон, кровь, любовь и риторика, Феллини и Антониони, собака Павлова и Позорная Звезда, Зумуруда и Театр Юных Кукол, двести железных бабочек и последний поезд в Америку, портвейн и разбавленный спирт «Рояль», сигареты «Магна» и фотки при свечах… начинается будущее, ставшее прошлым так быстро, что кое-кому не удалось даже постареть. Наше самое прекрасное будущее в жизни.
Простор, в общем, открыт.
…Был октябрь, шуршала под ногами палая листва, в сумке лежала фотокопия Контркультуры и недописанное письмо в Уфу, теплоход «Ракета» на подводных крыльях разворачивался, брал курс на юг, в сторону дома, солнце плавно находило моё окно, я жмурился, смотрел на уплывающие вдаль жёлтые деревья, на железнодорожный мост над головой, на брызги от ракетиного левого крыла… – и был так счастлив, как человек бывает счастлив только раз.
Теперь я знал про этот мир – ВСЁ.
Мир был невыносимо прекрасен.
С тех пор он не сильно изменился.
Архивный пароход 